Из воспоминаний старожила

Однажды я был приглашен Андроном Трифоновичем Жигаловым, валуйским 1-й гильдии купцом, в г. Валуйки, Воронежской губернии. За мною в Харьков был прислан тарантас, запряженный тройкою рослых и хорошо кормленных лошадей, причем на козлах, совместно с кучером, сидел мальчик из лавки богатого купца, который был прислан мне в качестве слуги на время дороги. Казалось, на первый взгляд, заказ был весьма интересный и обещал при таком хорошем начале хороший конец. Ехал я с кормежкой лошадей через каждые тридцать верст, что в летнюю пору, при хорошей погоде, доставляло немалое удовольствие. В то время г. Валуйки представлял собою что-то курьезное, необычайное.

Когда смотришь, бывало, на улицу города по перспективной линии, в глазах рябит и пляшет, точно при сильно мерцающем свете волшебного фонаря. Это происходило потому, что вся улица состояла из маленьких и больших домов, образуя сильно ломаную линию, то возвышавшуюся, то понижавшуюся, как пульс горячечного больного. Маленький, в один этаж домик имел соседом каменный дом в три этажа. Затем опять шёл дом в один этаж с соседом — домом в два этажа. И так далее, пока, наконец, дома заканчивались длинными, погнувшимися заборами. И опять домишки и дома, и опять железная крыша с высоты своего трехэтажного величия с презрением смотрела на крышу, крытую соломой, на приютившемся у ее подножия мещанском домике. А для полноты картины среди всей этой ломаной линии неожиданно стояли развалины сгоревшей хаты, с уцелевшей от огня печью и высокою трубою и с ворохом кирпича и мусора, от давности лет покрытого позеленевшею травою, то отцветшим уже бурьяном и быльем, более темных коричневых тонов.

В городе, по набережной реки, шла какая-то насыпь, которая называлась „топталищем“. Это было единственное место для прогулок жителей города. На протяжении всего топталища не было ни одной скамьи, почему ни один из гулявших не мог лишить себя моциона, столь полезного для здоровья.

Вечером, когда сядет солнце и прохлада сменит денный зной, „топталище“ оживлялось гуляющим людом и весьма напоминало место, куда выпускались на прогулку больные из дома умалишенных.

Большие дома города почти все принадлежали 1-й гильдии купцу Андрону Трифоновичу Жигалову, почему при появлении его на улице прохожие ему кланялись, почтительно снимая шляпы. Андрон Трифонович кому кланялся, кому приподнимал немного с головы свой картуз с длинным козырьком, иному же он отвечал на поклон милостивым взглядом.

У Андрона Трифоновича было несколько лавок разного рода. На мой вопрос у одного из приказчиков мне объяснили, что он торговал: “косой, пенькой, щетиной и драной телятиной”. Но когда я спросил у самого Жигалова, то он мне дал иной ответ. Низенький, маленький человек с скудною бородкою, с бурыми пятнами на лице от сулемы, которою вытравляют крестьяне оспу, Андрон Трифонович никогда не смотрел своими серыми глазами на человека. Разговаривая, он обыкновенно одной рукой тер себе лоб, делая из руки щиток от света над глазами.

— Скажите пожалуйста, чем вы, Андрон Трифонович, торгуете? — как-то спросил я у своего почтенного хозяина и старосты городского собора.

— Да я, изволите ли видеть, — ответил мне Андрон Трифонович, потирая лоб своей рукою и держа ее над глазами в виде щитка; — я, изволите ли видеть, прежде жил скотом, и теперь живу скотом. Так-с!

— Как это так скотом? — переспросил я его, не понявши ответа.

— Да, стало быть, я нагуливал скот и отправлял его в Москву на убой… Да таперича также я нагуливаю его и отправляю-с. Да-с… А вот в последние годы я начал еще торговать муками.

— Какими муками? — с удивлением спросил я.

— Да, стало быть, разными муками: и ржаной, и пшеничной, и крупичатой и перваком-с. Известное дело, разными муками-с.

Когда коснулось дела заказа икон для иконостаса собора, то мы в цене не сошлись и я уже готов был собираться в обратный путь, если бы не задержало меня новое, неожиданное предложение, о котором я не замедлю рассказать.

— И так-с, стало быть, вы уступочки-с на иконки не сделаете-с? спросил меня, щурясь, Андрон Трифонович.

— Не могу, почтенный Андрон Трифонович! — поспешил утвердительно ответить я. А меня, признаться, удивляет, что вы скупитесь. Дело идет о святых иконах для храма Божьего; стало быть, что же тут скупиться?

— Да оно изволите ли видеть-с, так-с. Но и вы для храма Господня собираетесь труды свои посвятить, вот, стало быть, дорожитесь. Я, доложу вам, не дорожился бы, если бы речь шла о позолоте главы на храме или о кованой одежде из серебра на престол Господень. А тут речь идет об иконах. А иконы, изволите ли видеть-с, — это одно только напоминание-с, — стало быть изобрази их рукою простого живописца, и будет хорошо. А коли оденешь их в серебряные с позолотой ризы, то будет уже совсем благолепно… Я знаю-с и видел-с вашу работу. Вы напишете хорошо — вот как-с: точно живые будут стоять? Да что же-с? Такая работа годна и нужна господам для украшения стен. А во храмах Божьих на счет живописи и плохая работа свое дело сделает…

Я не стал возражать почтенному старосте и решил забыть об этом заказе. Но за вечерним чаем Елена Козминична Жигалова, супруга старосты, во время отсутствия своего супруга, предложила мне написать портрет с ее дочери Веры Андроновны, восемнадцатилетней красивой девушки, год всего как окончившей курс в воронежском институте благородных девиц. Несмотря на то, что Елена Козминична одевалась весьма просто и ходила с повязанной платком головой, в так называемом “очипке”, она говорила хорошим языком и представляла собою интеллигентную по тому времени особу.

Что же касается Веры Андроновны, то она была очень энергичная девушка, с глубокими и блестевшими огоньком черными глазками, весьма грациозная и даже кокетливая барышня. Она была любимицей матери, и, как видно, инициатива писать с нее портрет принадлежала ей.

Как бы то ни было, но я не замедлил поставить холст на мольберт и начал писать с нее портрет.

Наши сеансы шли очень успешно и продолжались два и три часа. Мы познакомились и, уже не боясь друг друга, начинали скучные и молчаливые сеансы разнообразить беседами, ставя вопросы о симпатиях и дружбы на первую очередь…

Но недолго пришлось мне писать портрет с симпатичной Веры Андроновны. Жена ее брата передала своему мужу о наших веселых сеансах, а муж передал с своим заключением папаше и… на пятом сеансе я поспешил окончить портрет и уехал обратно в Харьков.