Съезд земских деятелей 6-9 ноября 1904 года в Петербурге (по личным воспоминаниям)

-1-

-70-

-71-

Съезды земских деятелей начались по инициативе Д. Н. Шипова давно, кажется, еще в год коронации 1894 года. Сначала Шипов начал приглашать председателей губернских земских управ для обсуждения тех вопросов, которые подлежали проведению в ближайших губернских земских собраниях; с самого же начала в число приглашенных начал входить и кружок лиц, близких инициаторам этого дела, близких в качестве друзей и единомышленников. Съезды скоро завоевали себе любовь участников, а высочайшее неодобрение, объявленное им в 1902 году, вызвало к ним интерес и вообще левых земских групп. Общее направление Шиповских съездов было несомненно прогрессивное, несомненно культурное, но им был придан с самого начала славянофильский оттенок; основное их положение состояло в тезисе: государство должно быть основано не на правовом начале, а на начале любви Государя к подданным и наоборот. Не знаю, когда из Шиповских съездов, а отчасти и помимо них образовалась группа земцев, ставившая своею целью проведение в жизнь начал права, т. е. создание государства не на началах социально-этических, а на началах чисто правовых; группа эта, в отличие от первых, называлась конституционалистами. Когда она образовалась, кто был первый инициатор этого - я достоверно не знаю, так как до 23 февраля 1904 года я знал об этих организациях только по наслышке и сам участия ни в каких съездах не принимал.¹

В апреле 1904 года я получил приглашение от А. А. Стаховича приехать в Москву к Ю. А. Новосильцеву на чашку чая с предупреждением, что там соберутся и другие земцы для обсуждения некоторых земских вопросов. К сожалению, я не записал тогда всех участников этого первого съезда и теперь не могу всех вспомнить. Народу было душ около 40 от 20 или 21 губернии; из Воронежцев были кроме меня В. И. Колюбакин и Д. А. Перелешин. Для всех участников съезда было совершенно ясно, что то положение, в котором находится Россия, далее продолжаться не может; культурная работа при режиме Плеве невозможна, а отсутствие ее слишком опасно для России, так как ведет даже не к революции, а прямо к Пугачевщине; в силу таких соображений, и находя, что единственными организованными общественными силам в России являются земства, все земцы пришли еще и раньше к заключению, что на обязанности современных земств лежит довести до сведения правительства о необходимости введения в России конституционного образа правления. Вопрос этот не вызывал принципиальных разногласий и все прения сводились к вопросу о своевременности внесения таких предложений в земские собрания. Ввиду войны вопрос обострялся еще более. Из речей помню: первую речь г. Петрово-Соловово, доказывавшего невозможность внесения подобных предложений, ввиду страшного подъема патриотического чувства в стране, благодаря только что объявленной войне; речь Н. Н. Львова, доказывавшего, что монархизм стоит несомненно незыблемо, что авторитет Царя огромен и непоколеблен, но что в то же время реформы в освободительном духе до представительного собрания включительно не только не уменьшат ореол Царя, но наоборот, поднимут его авторитет в глазах народа, так как снимут с него ответственность за ошибки и злоупотребления бюрократии. Помню сильное впечатление от речи Ф. И. Родичева, который говорил, что “если вы, господа, не скажете вашего слова в земских собраниях, то его скажут другие слои общества”, и что этим историческая роль земства будет сведена к нулю, что он и так думает, что вопрос о конституции подвергнется обсуждению общества ранее декабря этого года (времени губернских земских собраний) и что таким образом мы, земцы, опоздаем. Помню, общее впечатление съезда было таково: я никогда в жизни не видел такой массы людей уже не первой молодости, с большим и у многих славным прошлым и в области общественной работы, и в области науки, таких прямых, честных, как мне казалось под час и увлекающихся, но, во всяком случае, живых и очень юных духом. Постановления, кроме некоторых частных, относящихся до поведения на ближайших экстренных губернских земских собраниях по случаю войны, сводились к тому, что ввиду того, что события идут с ужасающей быстротой, пока ничего определенного сказать нельзя, ибо нельзя предвидеть, как пойдет война, да и вообще что будет к декабрю, почему необходимо собраться еще раз перед очередными губернскими собраниями и тогда обсудить все снова; до тех же пор предоставить каждому, по его усмотрению, проводить в жизнь что будет возможно из общей программы.

-72-

-73-

Так обстояло дело до начала ноября. Смерть Плеве, речи Мирского, свежая струя в печати - все это дало возможность вздохнуть свободнее; целый ряд адресов и приветствий Мирскому вызвал интерес в обществе к земству, а нас, рядовых земских работников, окрылил надеждой на возможность более широкой культурной работы на местах; сейчас же пошел приток новых сил в земства, были случаи, когда люди, раньше отказывавшиеся от непосредственной земской работы, только благодаря словам Мирского, шли на нее, платно и бесплатно, бросая свое под час большое личное дело. В большинстве уездных земских собраний впервые была борьба из-за звания губернских гласных и почти везде эта борьба кончалась тем, что состав губернских гласных избирался более левый, т. е. более культурный, более способный к созидательной работе. Понятно поэтому с каким удовольствием я получил во второй половине октября опять приглашение на чашку чая к Ю. А. Новосильцеву в Москву на 2-е ноября.

Первое заседание 2-го ноября в Москве было у Ю. А. Новосильцева. На этот раз собралось уже более 60 душ от 29 губерний. Заседание началось сообщением И. И. Петрункевича и князя Львова о том, что объявленный на 6-е ноября в Петербурге с Высочайшего соизволения съезд председателей губернских управ и других земских деятелей не может состояться 6-го ноября, так как Государь нашел нужным перенести его на время после окончания земских собраний, то есть на конец января 1905 года; нам было сообщено, что программа, изложенная в пригласительном письме Ф. А. Головина и выработанная наскоро Шиповым, Петрункевичем и кн. Львовым, была показана Мирскому и им одобрена; бюро было у Мирского два или три раза и по-видимому ему были сообщены и тезисы к записке профессора Якушкина, по вопросу “об общих условиях, необходимых для правильного развития нашей общественной жизни”. Против тезисов Мирский замечаний не сделал. На заявление депутации, что большинство приглашенных со всех концов России уже едет, и что отменить приглашение уже нельзя, что люди съедутся и обязательно соберутся для обсуждения земских вопросов, а также и на вопрос о том, не будут ли участники съезда подлежать ответственности за свои речи в этом совещании, Мирский ответил уклончивой фразой: “Если земцы соберутся здесь (т.е. в Питере) в частной квартире за чашкой чая, то я прикажу полиции смотреть на это сквозь пальцы”. Сделаю маленькое отступление: запишу, каким образом возникла мысль и последовало Высочайшее соизволение на съезды земских деятелей 6-го ноября в Питере. Председатель Харьковской губернской управы В. Г. Колокольцев, обедая как-то у Гербеля (начальника главного управления по делам хозяйств.), в разговоре сообщил ему, что в ноябре предстоит в Москве съезд председателей губернских земских управ и некоторых земских деятелей, по вопросам подлежащим проведению в очередных декабрьских губернских собраниях, а также по вопросам связанным с войной. На это Гербель (сам участвовавший в съезде председателей губернских управ в 1902 году и получивший за это высочайшее неодобрение, чем ныне сильно гордится), сказал, что очень неудобно такие съезды устраивать нелегально без разрешения, да еще в Москве, где великий князь Сергей Александрович на это смотрит очень косо, и предложил переговорить с Мирским, чтобы получить разрешение. Мирский отнесся к предложению сочувственно. Тогда были приглашены в Петербург еще некоторые председатели, кажется, князь Львов, Масленников, Головин и Шипов; они переговорили с Мирским и решили устроить съезд 6-го ноября, на что и было получено высочайшее соизволение. Условием было поставлено, что будут приглашены председатели губернских земских управ и лица, участвовавшие раньше в Шиповских съездах; исключение было сделано для одного И. И. Петрункевича. Так обстояло дело до 31 октября или 1 ноября, когда разрешенный съезд был отложен. Теперь продолжаю о московских заседаниях. По выслушании сообщения И. И. Петрункевича и князя Львова в совещании возник вопрос, как держать себя нам, т.е. конституционалистам. Не разрешенный съезд сильно развязывал нам руки. Во-первых, программа становилась необязательной, во-вторых, состав съезда мог сильно измениться, так как в него хотели войти и лица, не бывшие ранее на Шиповских съездах, и, в-третьих, исчезла опасность иметь председателя с большим колокольчиком, - кого-либо вроде Гербеля; с другой стороны, явилось опасение, что съезд, имея в числе членов значительное количество председателей губернских управ, может постановить резолюции для нас нежелательные.

После прочтения записки Якушкина и тезисов к ней, заседание, приняв почти все ее пункты так, как они были изложены, и не углубляясь особенно в редакцию каждого положения, перешло довольно быстро к 9 пункту тезисов, к вопросу об участии в законодательстве. Редакция этого пункта не удовлетворила почти никого из участников московского совещания: в ней увидели возможность ловушки, возможность создания совещательного органа при одном из существующих правительственных учреждений. Такой исход, по мнению москвичей, был бы провалом дела. В самом совещании сейчас же обозначалось два мнения; более крайнее требование созыва учредительного собрания и всеобщей подачи голосов, и более умеренное. Крайних с ехидством спрашивали: “Если при всеобщей подаче голосов Иоанн Кронштадтский выставит свою кандидатуру, то кто, по их мнению, получит больше голосов, чем он?!!” Те отвечали, что несомненно никто, но что ведь Иоанн Кронштадтский один. Вообще прения были очень оживленные, и подчас страстные. В конце концов, решили просить представителей обоих направлений представить редакции желательных для них постановлений.

-74-

-75-

Редакция крайних состояла из следующих 4 пунктов: 1) необходимость введения в России конституционного образа правления, 2) в выработке форм русской конституции правоспособен лишь русский народ, а поэтому съезд и не признает себя в праве предложить какой-либо проект такого законодательного акта. Этот пункт отвергнут окончательно; одним из мотивов было указано на то, что если конституция будет нам и Высочайше дарована, то ведь мы от нее не откажемся. 3) Для выработки органического конституционного закона необходимо призвать народ в лице: а) или учредительного собрания, или в) свободно избранных представителей; (этот пункт оставлен открытым). 4) Свобода печати, совести, сходок, собраний и т. д., как гарантия выборов, и политическая амнистия.

Резолюция более умеренных: для нормального развития государственной и общественной жизни безусловно необходимо участие всего народа: 1) в осуществлении законодательной власти, 2) в утверждении государственного бюджета, 3) в контроле: а) за деятельностью ответственных министров и в) за исполнительною властью через представительное выборное собрание.

Съезд принял полностью последнее мнение и решил проводить это на съезде в Петербурге 6 ноября. Здесь у съезда явилось опасение, удастся ли провести такую резолюцию и отчасти ввиду этих опасений, а главное ввиду желания многих из неучаствовавших в Шиповских съездах попасть в Питер на 6 ноября, возник вопрос о пополнении Петербургского съезда новыми членами из числа москвичей. Те представители бюро Шиповского съезда, которые были в нашем заседании, не нашли возможным пригласить всех москвичей по двум причинам: во-первых, ввиду трудности подыскивания частной квартиры, в которой могло бы поместиться более 150 человек, а главное они боялись обвинения в умышленном подборе лиц, заведомых противников славянофильских взглядов Шипова и других членов бюро. Поэтому было решено, что все желающие попасть в Питер должны записаться на листе, и бюро пригласит того, кого найдет нужным. Всех записавшихся было около 35; из них было приглашено только 16, в том числе и я; чему и кому я обязан приглашением - я положительно не знаю; в основу приглашения было положено еще и более равномерное распределение по губерниям; от нашей Воронежской губ. ранее было приглашено двое, и я попал 3-м, остальным трем воронежцам было отказано.

Первое заседание в Петербурге было назначено 6 ноября в 2 часа дня на Фонтанке, №52, в квартире земского деятеля И. А. Корсакова; членам совещания рекомендовалось, по возможности, сохранять адрес в секрете, делалось это из боязни демонстраций, которые могли устроить студенты и рабочие и которые, конечно, помешали бы хладнокровному обсуждению вопросов, и, вероятно, вызвали бы со стороны полиции репрессии по отношению к самому съезду. Уже по дороге меня спрашивал извозчик, который вез меня: “Что это, барин, в доме №52! Покойник, что ли? Уже пятого везу туда”. Я ничего ему не ответил, но про себя подумал: “Дай Бог, чтобы теперешнее бесправие было действительно покойником!” Квартира Корсакова помещалась в 3-м этаже. Как только я вошел, то сразу почувствовал атмосферу земского собрания. При входе вам предлагался лист, на котором просили расписаться, здесь же, кажется, студент вручал вам список участников совещания и доклады, подлежащие обсуждению (записка Якушкина и тезисы к ней). Затем я попал в довольно большой для частной квартиры зал, битком набитый участниками съезда, так что многим пришлось лепиться по стенам на маленьких диванчиках.

Было приступлено к избранию председателя; большинство кричало: “Шипов!” Он сначала отказывался, потом изъявил согласие быть председателем при том условии, что когда он найдет нужным говорить в качестве простого участника съезда, то сохраняет за собой это право; кроме Шипова были избраны: председателями: кн. Львов и И. И. Пентрункевич. Собрание открылось речью Шипова, в которой он сначала изложил историю съездов, все припетии разрешения съезда и отложения его до января. Далее Шипов выяснил огромную нравственную ответственность съезда перед обществом и рекомендовал умеренность выражение и создание резолюций удобоприемлемых для правительства. После речи Шипова Якушкин заявил, что в бюро съезда получена масса приветствий и адресов, что количество подписей под ними между 5 и 6 тысяч и что по его мнению “ввиду того, что мы не знаем как долго продолжатся занятия съезда, быть может, по независящим обстоятельствам они прекратятся много скорее, чем мы думаем”, нет возможности читать все адреса, так как это займет часа три, четыре времени, а потому он предложил прочесть адресы в выдержках, для чего и составил табличку. После коротких прений собрание большинством голосов решило ввиду краткости времени читать адресы только в извлечениях. Я, к сожалению, не помню точно, от кого были адресы; помню адрес Московского Университета с более чем 1,200 подписями студентов и профессоров, Московского Сельскохозяйств. Института, Технического Училища, Петербургского политехникума, Саратовского Общества, а потом и Думы, многих кружков присяжных поверенных и их помощников, многих врачей, групп земцев и кружков разных лиц. Общее содержание их было таково: почти все начинали с вопроса о том, кто уполномочил съезд заявлять те или другие нужды русского народа. И все рекомендовали нам не стесняться отсутствием полномочий; одни, говоря, что в России нет такого учреждения, которое могло бы дать подобные полномочия, другие говорили, что волна истории, что обстоятельства нас уполномочили, третьи говорили, что за нас вся мыслящая Россия - и этого совершенно достаточно, чтобы иметь право честно и открыто высказать свои убеждения тем

-76-

-77-

более, что и сами мы часть того народа, права которого решили отстаивать и т.д., и т.д. Относительно пожеланий тоже сомнений не было; все находили существующие условия невыносимыми и вредными для всех сторон русской жизни до экономической включительно, но одни ограничивались только пожеланиями всяких свобод, не говоря о гарантиях проведения их в жизнь, а другие прямо указывали на необходимость этих гарантий, в виде представительного образа правления. Слово конституция, в извлечениях из адресов прочитанных, в первый день не употреблялось; вероятно помня московскую купчиху, которая боится “жупела”.

По прочтении всех приветствий первым открыл прения председатель Херсонской губернской управы граф Стенбок-Фермор. Он начал придираться к бюро за то, что не был своевременно извещен, что Высочайше разрешенный съезд отложен, что ему не была прислана программа, что в приглашении значится только перечень вопросов; здесь же ему дали какую-то бумажку (тезисы к записке Якушкина) с такими общими вопросами, что он “положительно не знает, о чем будем здесь говорить: о конституции или о животноводстве?”. Поэтому он предлагает избрать комиссию из председателей губернских управ для выработки программы занятий съезда. Шипов сразу заметил огоньки в глазах у многих и, чтобы избежать бурных прений, сразу поставил предложение на баллотировку. За предложение Стенбока-Фермора высказался он один; обидевшись, он ушел, но ушел не демонстративно, а потихоньку. На следующие заседания он приходил, иногда на 0,5-1 час, и молча стоял у двери, и больше ни в прениях, ни в голосованиях, ни в подписании резолюций не участвовал. Чтобы покончить со Стенбоком запишу рассказ, слышанный мною от Д. А. Перелешина. В один из последних дней Стенбок ходил и показывал телеграмму из Херсона, примерно следующего содержания: “До нашего сведения дошло, что вы ведете себя предосудительно на земском съезде; помните, что вы там не частное лицо, а представитель избравшего вас населения, и что вы должны будете дать объяснения земскому собранию” подпись: “Предводитель дворянства”, (фамилии не знаю). Сам я этой телеграммы не читал, записываю только [то,] что слышал.

После инцидента со Стенбоком говорил граф П. А. Гейден, для меня лично один из симпатичных членов съезда, человек огромного ума и эрудиции, крупный ораторский талант, не взирая на заикания, а главное кристаллически чистый и убежденный человек; он очаровал меня в Москве, когда ему однажды пришлось говорить в разрез с мнением большинства; здесь я сразу понял, что Гейдена можно изрезать на куски, но нельзя заставить отказаться от своего мнения, иначе как доказавши ему логически, что он не прав. Гейден начал с того, что для него и до баллотировки предложения Стенбока было совершенно ясно, что мы собрались сюда не для того, чтобы говорить о животноводстве. Всякий из нас чувствует, что жить далее при современных условиях не только до невозможности тяжело, но и преступно, т. к. современные условия лишают возможности страну развиваться во всех направлениях; его не смущает отсутствие полномочий, ибо совесть говорит ему, что раз обстоятельства складываются так, что наш голос может быть услышан, то мы должны честно, искренно и открыто сказать то, что чувствуем, то, во что верим. Я думал, что эти слова вызовут бурю со стороны консервативных элементов, присутствие которых мы легко могли ожидать, и они действительно вызвали бурю - только аплодисментов и возгласов “верно”. После этой речи заседание приняло совершенно физиономию обыкновенного земского собрания, рассуждающего даже не о каком-либо жгучем вопросе, а о самых обыкновенных текущих земских делах, совершенно для всех ясных, не заставляющих разыгрываться страсти, а просто требующих чисто делового обсуждения. Правда, была существенная разница в составе собрания: здесь были несомненно лучшие земские силы всей России, представители науки и литературы, была целая серия ораторов, но обсуждения велись, по наружности, совершенно спокойно, деловито; правда, мне приходилось видеть, как у опытных ораторов дрожали руки, но голос был ровен, мысль спокойна и ясна, политический задор отсутствовал; чувствовалось, что основные положения не только продуманы, они прочувствованы, пережиты, вошли в плоть и кровь и что такое спокойное обсуждение деталей возможно только тогда, когда существует полная уверенность в непоколебимости основных принципов.

И другая черта земских собраний тоже ясно сквозила во всех прениях - это отсутствие каких-либо корыстных видов, эгоистических побуждений. Все права, которые добивались, нужны были всем нам в такой же мере, как и другим членам русского общества; ни в одной из речей не было и тени жажды власти или личных выгод, всюду сквозила только уверенность в необходимости высказать нужды страны, так как вонимал их каждый из участников съезда, вовсе не думая, чем это может кончиться лично для него. Не парил над собранием ни призрак всяких “неодобрений” выскоих и высочайших, ни страх губерний начинающихся с “А.” и “В.” и кончая “Я” (Архангельская, Астраханская, Вятская, Вологодская и т.д. до Якутской). Об этом просто не думали, все это казалось таким пустяком, такою мелочью, что просто не приходило в голову.

После прочтения доклада Якушкина началось обсуждение тезисов по пунктам. Первые 4 пункта приняты единогласно и без прений, по пункту 5 первым начал говорить В. Д. Кузьмин-Караваев. Он доказывал, что мало настаивать на гарантии соблюдения условий предания суду, что необходимо еще изменить и материальный закон. А. А. Савельев доказывал необходимость дополнить этот пункт введением в него ответст-

-78-

-79-

венности администрации перед общим судом, помимо всяких формальностей, за нарушение прав частных лиц, произведенное представителями администрации. “Попробуйте, господа, теперь добиться предания суду хотя бы урядника или земского начальника, уж я не говорю о губернаторах, относительно первых это хотя страшно трудно, но все-таки возможно, а последние, т.е. губернаторы, те абсолютно ненаказуемы даже и тогда, когда им, как тамбовскому (барону Рокасовскому), вздумалось выпороть одного из тамбовских обывателей. Хотя Сенат и усмотрел в этом деянии нарушение каких-то статей, и даже составил обвинительный акт, но нам нем было начертано “предать дело забвению” и несчастный тамбовский обыватель получил только копию Сенатского Указа с пометкой на ней, вероятно, для хранения ее в назидание потомству”.

Из остальных речей не помню особенно выдающихся, вероятно, потому, что они говорили об очень уже известных сценах обысков и административных высылках; следует только отметить замечание Гейдена о необходимости отмены положения об усиленной охране со всеми к нему примечаниями и дополнениями: “Вспомните, как у Щедрина: к судье пришли спрашивать, можно ли нам на основании закона это сделать; судья долго рылся в законах и говорит: по закону-то можно, но вот по продолжению 13-му пункту 7 сказано, “а попробуй””, так же и в наших законах есть примечание, кажется, к ст. 39, где говорится о том, что в исключительных случаях губернаторы могут применять правила об усиленной охране и в тех местностях, где таковая не введена.

Пункт шестой о свободе совести, слова и печати, собраний и союзов и не вызвал особых прений, да и принят был почти без всяких изменений.

По пункту 7 прения были очень оживленными. Первые ораторы начали доказывать, что все положения, уже принятые нами, да и те, которые еще очевидно будут приняты, настолько общи, настолько захватывают и обеспечивают права всех граждан России, что нет основания выделять вопрос о крестьянах в особый пункт, тем более, что этим вопросом затрагиваются частности и как бы умаляется значение всех остальных пожеланий. На это возражали, что 90% жителей нашего отечества - крестьяне, что правовое положение их, даже по сравнению с теми ничтожными правами, которые имеем мы, ужасно, что без изменения правопорядка для крестьян немыслим никакой прогресс - ни умственный, ни нравственный, ни даже экономический. Теперь идет пересмотр положения крестьян в комитетах, невозможных по составу, а само положение представляет какой-то ужасный кодекс, чуть ли не превосходящий Аракчеевские; в такую минуту не выделить вопроса о крестьянах и не указать на необходимость восстановления и их прав мы не имеем никакого права, тем более что все наши пожелания, даже при желании правительства, могут быть проведены в жизнь только чрез более или менее значительный период времени, а указания относительно крестьянского правопорядка могут иметь немедленный результат. После обмена мнений, по предложению В. В. Измайлова, совещание постановило: выделить в особый пункт положение о правах и вообще редактировать его так: “Личные (гражданские и политические) права всех граждан Российской Империи должны быть равны”. Вопрос же о крестьянах выделили тоже в отдельный параграф, причем первые два положения этого параграфа ((а) об уравнении в правах и (б) об уничтожении опеки) приняты почти без прений, третье же положение о необходимости оградить крестьянина правильной формой суда вызвало довольно большие прения. Явились сторонники обычного права, указывая на необходимость сохранения и проведения его в жизнь; им возражали, что когда какой-то ученый юрист попробовал сделать сходку всех существующих в России обычаев, то после долгих вопросов и собираний материалов он с уверенностью вывел только один обычай: “пить на сходах водку”.

Говорилось и о различных инородцах, начиная с кавказцев, калмыков, всяких азиатских племен и кончая обитателями крайнего севера, причем указывалось, что к ним неприменимы общие судебные положения и формы суда, годные для Европейской России.

Волостной суд тоже нашел и много противников, и ярых защитников, особенно в лице князя Н. С. Волконского, указывавшего на самобытность этого учреждения, на его вековую историю, на необыкновенную внимательность и добросовестность судей при решении даже самых ничтожных, с нашей точки зрения, дел. В конце концов, совещание нашло, что вопрос этот, вопрос громадной важности и объема, не может быть решен в совещании детально, и что совещание должно только отметить его - сделав такое общее указание, как “оградить его правильной формой суда”.

На этом окончился первый день заседания и большинство участников, человек около 60, отправились обедать в Европейскую гостиницу.

Несмотря на наружное спокойствие, с которым велись прения, нервы всех были напряжены страшно; все время заседания каждый из участников чувствовал, что нельзя сказать ничего лишнего, и в то же время нельзя упустить ничего важного, в виду громадной нравственной ответственности, лежавшей на нас; это напряжение страшно всех утомило, и первое время все казались усталыми, скучными и вялыми. В соседней комнате сейчас же появились корреспонденты различных газет, которые, будучи лишены возможности попасть на заседание в совещание, стремились хоть одним ушком послушать, что делается хоть здесь за обедом. Конечно, если бы не подписка, которой были обязаны

-80-

-81-

все газеты не писать ничего о съезде, все сведения, нужные для печати были бы немедленно переданы корреспондентам, но мы знали, что такая подписка отобрана и поэтому допущение корреспондентов в заседание считали неудобным. Видя несколько угнетенное настроение обедающих, А. А. Стахович и другие начали просить В. М. Лодыжинского развеселить публику каким-нибудь тостом, зная его за незаменимого застолького оратора. Обед был скромный: кроме водки было больше пиво, нарзан да сельтерская вода, квас и изредка бутылка красного вина. После супу Лодыжинский сказал первый тост. Вот он приблизительно: “Многоуважаемый Дмитрий Николаевич (Шипов), много лет потрудились вы над сплочением земств всей Роси в одно целое - и вот результатом поти исключительно ваших трудов мы сегодня здесь присутствуем, как мне кажется, при закладке какого-то здания, и здание это, кажется мне земским собором. Вы положили первый камень этого собора, и так как в каждом соборе должен быть и протопоп, то позвольте мне выпить за ваше здоровье, как первого будущего протопопа земского собора”. Речь эта была встречена дружными аплодисментами. Д. Н. Шипов ответил на это следующее: “Позвольте мне ответить вам, В. М., вашими же словами. Два года тому назад, в мае 1902 года, на таком же товарищеском обеде как и сегодня, вы нам рассказывали, как провинциалка приехала осматривать Москву; конечно, прежде всего она отправилась в Кремль. Идет и видит стоит собор; она спрашивает: “Это что за собор?” - “Это Успенский”. “А это?” “Это Архангельский”. “Послушайте, а где же земский?” “Земский? Пожалуйте к городовому”. А вот теперь, как видите, мы собрались все здесь, говорим свободно, и нас к городовому не зовут. Пью за то, чтобы впредь русская публика - ваша провинциалка свободно находила тот собор, в протопопы которого вы меня просите, и не попадала за это ни к городовому, ни в участок”. В это время один из редакторов журнала “Право”, Гессен, войдя в зал, где мы обедали, подсел к А. А. Стаховичу и о чем-то с ним негромко беседовал. Вдруг, с другого конца зала, кажется, тот же В. М. Лодыжинский, а может быть, и кто другой, произнес такой тост: “Сегодня днем мы присутствовали при появлении зари права на Руси (в совещании обсуждался вопрос о необходимости положить в основу русской жизни правовое начало), а вот смотрите право, положим в кавычках, уже присосалось к Стаховичу; от души желаю, чтобы право и, конечно, без кавычек, присосалось не только ко всем нам, но и ко всей России”.

В этот же день говорил и саратовский Маслянников. Он сказал приблизительно следующее: “Когда мы уезжали сюда из Саратова, нас провожал весь город, т.е. столько публики, сколько мог вместить Саратовский вокзал; говорили нам прочувствованные речи, провожали нас самыми теплыми пожеланиями, но в то же время приказали нам без всяких свобод домой не возвращаться. Сегодня, приняв первые 7 пунктов доклада, вы дали нам возможность возвратиться к нашим семьям, и теперь мы бьем вам челом и просим вас принять и остальные пункты доклада. Тогда вы обеспечите нам радостное возвращение не только в наши собственные семьи, но и в семью саратовцев”.

Разошлись мы около половины десятого, конечно, с совершенно свободными от паров алкоголя головами, но я лично был настолько утомлен, что когда попал в театр, то утомленные и иначе настроенные нервы не могли ничего воспринять, так что от театра в памяти не осталось ничего. Писать, читать и вообще работать головой я не мог окончательно все вечера после заседаний. Заседание 7 ноября происходило на Кирочной №34. Когда я с Мих. Ильичем Петрункевичем, подъехав к дому №34, направились не в тот подъезд, в котором находилась квартира Брянчанинова, то стоящий в воротах дома околодочный, вежливо взяв руку под козырек, указал нам следующий подъезд со словами: “Вам, господа, сюда”. Мы улыбнулись и решили, что полиция нас охраняет хорошо. Квартира Брянчанинова расположена на 7 этаже. Зал, в котором происходило заседание, предназначался для домашнего театра, отделан темно-синей материей с какими-то не то звездами, не то декадентскими рисунками, на сцене, за колоннами, помещался стол, за которым на стульях с высокими готическими стенами помещались наши председатели, в местах для оркестра - столы для секретарей (их было 4 - Брюхатов, Кокошкин, Хмелев и Ф. А. Головин).

Заседание началось прочтением приветствий съезду. Большинство из них было телеграммы, при чем все они адресовались так: Петербург. “Съезду земских деятелей” и все аккуратно доставлялись нам как в заседания съезда, так и во время обедов в гостиницы без малейшего замедления. Из телеграмм, полученных в этот день особенно обратили на себя внимание две, одна адресованная так: Съезду Земскому. Представители политических ссыльных города Архангельска; содержание приблизительно: “Мы можем быть с вами солидарны только в том случае, если вы будете требовать самую демократическую конституцию; ни один честный человек не может теперь предъявить требований ниже следующих”, и следовали примерно пожелания, изложенные в резолюции во мнении большинства. Телеграмма эта была доставлена нераспечатанной чиновником Министерства. Другая телеграмма была официальное постановление Саратовской думы с приветствием съезду и с выражением совершенно определенных конституционных пожеланий. Вообще, мне казалось, что в это время в Петербурге был класс людей, убежденных в том, что свобода слова уже на Руси существует - это гг телеграфисты: никогда еще им не приходилось получать и передавать таких депеш, как в это время, а главное отправлять их в подлинниках адресатам.

И в этот день приветствий было много и от частных

-82-

-83-

лиц, и от кружков, и различных общественных групп; все они были с пожеланиями успеха в достижении возможно широких политических прав.

По окончании чтения приветствий приступили к обсуждению пункта 8 тезисов о земских учреждениях. Прения шли спокойно, деловито, принципиальных разногласий не вызывали; положения доклада были дополнены по предложению проф. Васильева и Кузьмина-Караваева, во-первых, распространением нормальной организации и на городские самоуправления, и, во-вторых, дополнены указанием на необходимость распространения органов местного самоуправления на все области Империи. Во время этих прений произошел следующий инцидент. Некоторые из уастников совещания вдруг увидели под сценой огонь; как я уже сказал, это был 7 этаж, зал небольшой, но набит битком членами съезда, да и выход был известен нам только один; слово пожар могло бы вызвать панику, а то и катастрофу, но те, кто заметил огонь, не подали вида, спокойно несколько душ вышли в другую комнату и заглянули под сцену; оказалось, что там два студента и, кажется, барышня лежали и записывали прения, и так как им стало темно, то они и зажгли свечку; из студентов один оказался сыном А. А. Стаховича; он умолял отца взять его с собой на заседание, но когда тот отказал, то он пробрался раньше в квартиру и забрался вместе с товарищем под сцену. Всех извлекли и усадили в соседней комнате, где было все слышно.

После перерыва 7-го ноября начались прения по самому важному вопросу - по вопросу об участии народа в законодательной власти. Первый заговорил Ив. Ил. Петрункевич. Речь его, длившаяся около получаса, была целым научным трактатом по вопросу о славянофильстве. Иван Ильич дал исторический очерк того, чем был в жизни основной принцип славянофильства - устройство государства не на основе права, а на основе, как он выразился, социально-этического принципа, на основе взаимной любви народа к Царю и наоборот; самое тщательное изучение русской истории привело его к выводу, что начиная с 1600 годов до половины прошлого столетия результатом этого начала - было рабство, а с половины прошлого столетия - та бюрократия, то неограниченное своевластие чиновничества, с которым мы теперь боремся. Весь этот период истории отличается стремлением к полному уничтожению свободной мысли, свободной личности; любовь к отечеству, раз она не совпадает со взглядами правительства, - карается как самое тяжкое преступление. Положительных же результатов Иван Ильич не видит и просит указать их, если кто-либо может это сделать.

После Петрункевича говорит Кузьмин-Караваев, поддерживавший и развивавший доводы Петрункевича. Затем говорил Ф. И. Родичев - это, по-моему, оратор вдохновения, человек уже немолодой, лет под 55-60, худой, нервный, с блестящими глазами; его речи нужно слушать, а не читать: он весь в том, что говорит. Он начал с того, что ему будет одинаково больно и оскорбительно, с какою целью бы его не выпороли; с целью ли оскорбить, или с целью исправить, и поэтому он не может согласиться с тем положением, что раз в основу государственного строя положена любовь, то во имя этой любви возможно творить насилие и над духом и над плотью граждан, а именно это мы и видим в государственном строе, основанном не на строго правовых началах; ведь именно любовь помещика, как отца к детям, и была положена в основу крепостного права; может быть, и были где-либо исклюения, где создавалась идилля в крепостном праве, но ведь эти исключения только подтверждают общее правило о неправильности основного принципа. Он не понимает людей, кладущих в основу всякого общежития только любовь; возьмите такой союз, который по самому существу своему должен всецело зиждиться на любви, союз брачный - и нет страны, где бы он не был строго регламентирован законом и, конечно, не это последнее обстоятельство служит поводом к несчастным супружествам и расторжению браков. Весь трагизм последних речей заключался в том, что все они были направлены против славянофилов, во главе которых стоит Дм. Ник. Шипов. Для всех нас, уже не говоря о заслугах Д. Н. в деле объединения земцев, линость Шипова окружена известным ореолом. Человек огромного ума и знаний, крупный ораторский талант, давно уже живущий исключительно общественною деятельностью в ущерб личной, обаятельная личность в частных отношениях, со многими из противников его воззрений он в личных дружеских отношениях, и вот такого-то деятеля пришлось проваливать, да еще в самых заветных его желаниях; тяжело было, но не было другого исхода и ораторам пришлось “не увлекаясь ни дружбою, ни родством” проводить свои убеждения. Родичев кончил. Встал Дм. Ник. и вся зала замерла в ожидании того, что он скажет; для меня было ясно, что доводы логики не за него, их опровергнуть он не может, но в то же время и логика других его не убедила, для него это вопрос веры. Существенно важных доводов в защиту своих положений Дмитрий Николаевич привести не мог. Он начал с того, что русский народ совершенно особенный, совсем непохожий на народы Запада, указал на его добродушие и долготерпение, на поразительную умеренность его нужд, потребностей, на его любвеобильное сердце в подтверждение чего привел освободительные войны с турками (но разве они начались по воле народа?). Далее указывал на любовь народа к Царю, на его религиозность. Между прочим, привел пример, что один из иностранных ученых, пробыв три дня на хорах в Московском земском собрании, говорил ему, что пробыв три дня в среде аграриев и представителей крупного капитала, все время слышал речи только о том, как добиться прав и удобств для тех слоев общества, которые здесь не имеют своих представителей; этого у нас

-84-

-85-

на западе не могло бы случиться, закончил иностранец свою беседу; все это, по мнению Дмит. Ник., создает настолько особенные условия русской жизни, что если престолу будут известны истинные нужды народа, то, несомненно, они будут удовлетворены, и что бюрократическое средостение падет само собой, а следовательно и гарантии всех тех прав, о которых говорится в первых 9 пунктах, не будет нужно. На меня речь произвела довольно грустное впечатление: мне казалось, что сам Дмит. Никол. понимал, что логика не на его стороне, что убедить кого-либо он едва ли может, и в то же время он вынужден был защитить свою веру.

После речи Шипова присутпили к баллотировке мнения большинства, при чем против него высказались 27 и за него 81. За контроль финансов было 105 против 2 и за контроль над администрацией были все 107. Таким образом, в голосовании участвовало на 5 человек меньше, чем подписало резолюцию. В этот же вечер было поручено бюро к завтрашнему дню окончательно редактировать резолюцию большинства и вписать ее вместе с другими пунктами в краткий журнал, который можно было подписать на другой день. Сейас же, не помню кем, было заявлено, что мы здесь так много говорим о свободе мнений и слова, что не в праве насиловать меньшинство, и что если голосовавшие в меньшинстве пожелают внести в журнал и свое мнение, то они имеют на это несомненное право - это положение было принято единогласно и этим объясняется внесение в окончательную резолюцию двух мнений: большинства и меньшинства.

Опять сначала обед не клеился, пока не начались речи. Сначала говорил Котляревский, а потом Родичев - речи были адресованы к Шипову, были сказаны в примирительном духе; они очень успокоительно подействовали на нас.

Потом кто-то прочем корреспонденцию из Самарской газеты о том, как из Петербурга некто приехал в Самару; на него набросились и облепили со всех сторон. “Ну что? Как?”. Но, к несчастью, приезжий оказался заикой; после долгих потуг он, наконец, произнес: “Раз…” и опять заикнулся; со всех сторон ему начали подсказывать: “Разврат? Разгул? Разбой? Разгон?” и т.д., после долгих усилий он, наконец, выговорил: “Разговоры”. “О ком? О чем?” засыпали его со всех сторон. Опять после долгих усилий он выговорил: “Кон…” и опять со всех стороне ему начали подсказывать: “Коньяк, кондюит, конка, кондуктор” и т.д.; но на этот раз так беднягу затуркали, что он, не договоривши слова, выскочил в другую комнату и исчез".

Посмеялись от души. Далее вспомнили, что сегодня, т.е. 7 ноября, праздник лейб-гусарского полка, и начали предполагать тосты за здоровье находившихся в среде нас двух бывших лейб-гусар Свечина и Стаховича, прдепочевших нашу скромную трапезу тому морю вина и наслаждения, которое лилось для них сегодня в другом месте. Был и такой тост. Уж коли такие лейб-гусары, как Свечин и Стахович, пошли в атаку на существующий строй, то ему не устоять. Свечин ответил приблизительно следующее: “Позвольте ответить вам, господи, маленькой справкой из военного устава: главная задача кавалерии - разведки, но ценится только такое донесение, которое верно; ни один начальник не похвалит начальника разъезда, если тот, применяясь к диспозиции или желанию главнокомандующего, доставит сведения неверные; в разведке ценится только одна - правда, - правда не взирая ни на что. В наших теперешних заседаниях мы тоже делаем разведку, мы собираем нужды страны и так же, как в военном деле, мы должны донести только одну правду, не считаясь ни с диспозицией, ни с мнением главнокомандующего, что сделают с нашей правдой - мы за это не отвечаем”.

В половине обеда нам подали карточки трех финляндцев из Гельсингфорса. Депутация состояла, как кажется, из одного сенатора, одного профессора и одного гражданина; адрес был на французском языке, поэтому я не запомнил хорошо, но главная мысль его состояла в том, что финляндцы приветствуют земцев; желают им добиться возможно широких политических прав для “Вашего отечества” (кажется, там же говорилось о том, что земцы поступают совершенно правильно, добиваясь прав “культурным европейским путем, а не путем насилия”).

В этот же вечер И. В. Гессен пригласил всех участников съезда на 9 ноября в тенишевское училище, где представители 12 петербургских редакций желают видеть земцев своими гостями.

8 ноября заседание происходило в квартире В. Д. Набокова на Большой Морской, №47. Как в предыдущие дни оно началось чтением приветственных телеграмм. Далее были прочтены редакции мнений большинства и меньшинства, не вызвавшие прений и принятые без поправок. Теперь осталось совещанию решить только последний вопрос, редактированный в первоначальных тезисах так: “Совещание, признавая себя случайным по составу собранием лиц, выражающих свои личные мнения, полагает, что разрешение вопроса об основаниях и формах взаимодействия правительства и народного представительства в государственной жизни должено быть предоставлено представителям народа, избранным при наличности указанных выше условий, необходимых для свободы выборов”. Пункт этот вызвал много возражений. Начали возражать против слова “случайным по составу”, говоря, что совещание, хотя и частное, но тем не менее его нельзя назвать случайным собранием лиц, встретившихся где-либо в театре или у буфетной стойки ресторана; что хотя мы высказываем и свои личные мнения, что хотя мы и не имеем ни от кого формальных полномочий, но тем не менее, мы не можем присвоить исключительно себе все сказанное нами, так

-86-

-87-

как на Руси не мало лиц, думающих так же, как и мы. Тем не менее, мнение, что положения совещания должны быть проверены через опрос представителей народа, не вызвало возражений - с этим все были согласны, но возник вопрос, как это сделать. Первое предложение было о созыве учредительного собрания путем всеобщей, прямой и равной и тайной подачи голосов. Граф Гейден по этому вопросу сказал приблизительно следующее: “Мы не находимся в таком положении, в каком находилась Франция, когда, по словам Тьера, власть была выброшена на улицу и народ ее поднял. Да и самый результат выборов, даже и при немедленном уничтожении стражников и урядников и при немедленном проведении в жизнь всех предыдущих пунктов наших постановлений, едва ли можно будет назвать “свободным”; зло бюрократии, зло административной опеки и произвола великое, господа, зло и одним почерком пера его не уничтожишь; боюсь, что еще и следующим поколениям придется считаться с ним”. После оживленных прений мне начало казаться, что совещание попало в тупик, из которого я лично, откровенно должен сознаться, не видел выхода. Вывела собрание из затруднительного положения речь Ник. Ник. Львова. “Мы должны, господа, так же откровенно, как говорим правительству в настоящую минуту о нуждах страны, сказать и себе, что силы у нас нет; за нами нет ни толпы, ни штыков; принцип монархизма, понятый правильно или нет, - это безразлично, в нашем народе, особенно в крестьянстве, - стоит незыблемо, и считаться с этим мы должны; созыв учредительного собрания при существующей сильной власти вещь, конечно, невозможная. Единственное наше оружие - сила мысли, сила логики да твердая вера в то, что пока единственное спасение отечества те реформы, которые мы предлагаем, и я вижу единственный выход из положения - это обращение к той же верховной власти; если мы сумеем убедить ее, что мы не революционеры, и что не жажда власти и личные рассчеты собрали нас сюда и побудили откровенно и свободно высказать свое мнение, указать средства для исцеления нашего больного отечества, а я убежден, что оно в данный момент серьезно больно; пусть же сама верховная власть и спросит народ, но, конечно, через свободно избранных его представителей, правы мы или нет”. Речь эта была покрыта аплодисментами, и был назначен перерыв для редактирования в окончательной форме резолюции последнего пункта. Бюро редактировало его так, как он изложен в печатной резолюции, и собрание приняло его без прений. Председ. Пет. Губ. Упр. Марков встал и заявил следуюшее: “Я прошу занести в протокол, что я явился сюда на совещание с Высочайшего соизволения, но такового здесь не нашел; я участвовал как частный человек и мнение свое подавал тоже как частный человек и прошу это тоже занести в протокол; я мог бы сказать многое в защиту мужика, но я не говорил ничего, голосовал я за резолюцию меньшинства; надеюсь, что мои коллеги (т.е. предс. губ. упр.) меня поддержат!” Я передал речь почти дословно, и если содержание ее не особенно понятно, то в этом не моя вина. По счастью для Маркова после его речи говорил кто-то из очередных ораторов и в это время он успел уйти; как только кончил свою речь говоривший, вскочил Свечин и довольно резко начал протестовать, доказывая свою несолидарность с Марковым; вместе с ним все председатели губернских управ заявили, некоторые в коротеньких речах, а другие просто в двух словах, что они тоже не солидарны с г. Марковым; инцидент этот окончился речью председателя Пензенской губернской управ Алекс. Алекс. Атрыганьева, который сказал приблизительно следующее: “Я человек простой, живу в глуши, и может быть, поэтому решительно не могу понять, как это у людей может быть два мнения - одно с Высочайшего соизволения, а другое без него; у меня всегда одно мнение - по совести, и если что-либо нужно записывать в протокол, то запишите мое мнение как хотите, как частного человека или как предс. губ. упр., для меня это все равно, но отметьте обязательно, что это мое единственное мнение и что подано оно только по совести”. Речь эта вызвала гром рукоплесканий. Чтобы покончить с этим инцидентом, сделаю маленькое отступление. На следующий день при открытии собрания, председателем его Петрункевичем было прочитано письмо Маркова, адресованное совещанию, в котором он говорит, что вчера он был очень взволнован и нервно настроен, и потому может быть, и сказал не то, что хотел, или его не так поняли, почему он и излагает письменно свою речь; к сожалению, я не нашел в ней больше смысла, чем в сказанной им; заканчивалось письмо просьбой разрешить и ему подписать краткий журнал, для представления министерству.

Когда все пункты были вписаны, решили, что все участники съезда должны подписать эту резолюцию и через особо избранную депутацию передать ее Мирскому, прося его исхлопотать аудиенцию у государя, а если это окажется невозможным, то просить Мирского передать постановления совещания Государю. Членами депутации были избраны: Шипов, князь Львов, Иван Петрункевич, граф Гейден и Пр. Екатеринославской губ. зем. управы Родзянко. Подписали резолюцию сначала бюро, Шипов, князь Львов и Иван Петрункевич, а затем подписывали уже по алфавиту губерний.

После подписи Карышев возбудил вопрос об амнистии по политическим делам. Прения велись довольно беспорядочно. Были замечания такого рода: если я посажу вас в погреб, продержу там месяц-другой, а потом выпущу - разве это будет амнистия? Возникал вопрос о том, какие категории должны подлежать амнистии, как быть с отбывающими наказание по суду и т.д., тогда князь Пет. Дм. Долгоруков заявил: “Мы здесь, господа, еще храбримся, а они-то ведь уже были храбры, о чем же здесь можно разговаривать? Мы должны высказаться

-88-

-89-

За полное восстановление в правах всех пострадавших за свои политические и религиозные убеждения”. Совещание присоединилось к этому предложению и просило бюро редактировать и этот пункт к следующему дню. Из присутствовавших в совещании подписали резолюцию все, за исключением Павлова (Сарат. губ.), о нем нам сказали, что его вызвали по телефону и он куда-то уехал, но подпишет потом. По окончании заседания бюро предложило благодарить хозяина квартиры за гостеприимство; тогда В. Д. Набоков заявил, что наоборот, он должен благодарить нас за то, что такой, по его словам, важный исторический акт, как подпись резолюции, произошел именно в его доме, на что-то крикнул, что со временем на доме №47 по Б. Мраморной будет прибита мраморная доска.

Уходя, В. М. Ладыжинский подходит и говорит: “У меня уже есть вещь для будущего русского национального музея”. “Где же вы ее взяли?” “Сейчас украл здесь”. “Что же это такое? Покажите”. Он вынул из кармана ручку, которой подписывали постановления, и сказал, что сохранит ее на память.

В заседании 9-го ноября был принят ряд резолюций по вопросам народного образования, земских организаций на Дальнем Востоке и различным культурным мероприятиям, постановлений уже чисто земских и для земских собрания. Тогда же было решено организовать состав съездов, и дабы избавиться от упрека в самозванстве, решено было просить губернские земские собрания всех губерний в ближайших губернских собраниях избрать из числа членов собрания по 4 человека и по 2 канд. к ним и на будущие съезды приглашать уже только: 1) избранных земскими собраниями или, за выбытием, их кандидатов, 2) председателей губернской упр., 3) тех из участников ноябрьского съезда, в губерниях которых не будут произведены выборы ни в Земских Собраниях ни в частных совещаниях, 4) тех членов бюро ноябрьского съезда, участие которых будет признано необходимым.

Так закончился Петербургский земский съезд, имевший такое большое влияние на ход освободительного движения.

Р. Будберг

Приложение

Приводим полностью текст резолюций съезда земских деятелей 6-8 ноября 1904 года в Петербурге.²

Частное Совещание земских деятелей в заседаниях, происходивших 6-го, 7-го и 8-го ноября 1904 года в Петербурге, обсудив вопрос об общих условиях, необходимых для правильного течения и развития нашей общественной и государственной жизни, пришло к следующим заключениям.

1. Ненормальность существующего в нашей жизни порядка государственного управления, с особой силой проявившаяся с начала восьмидесятых годов, заключается в полной разобщенности правительства с обществом и в отсутствии необходимого в государственной жизни взаимного между ними доверия.

2. Отношения правительства к обществу имели в своем основании опасения развития общественной самодеятельности и постоянное стремление к устранению общества от участия во внутреннием государственном управлении. Исходя из этих оснований, правительство стремилось к проведению административной централизации во всех отраслях местного управления и к опеке над всеми сторонами общественной жизни. Взаимодействие с обществом признавалось правительством исключительно в смысле приведения деятельности общественных учреждений в соответствие с видами правительства.

3. Бюрократический строй, разобщая верховную власть с населением, создает почву для широкого проявления административного произвола и личного усмотрения. Такой порядок лишает общество необходимой всегда уверенности в охране законных прав всех и каждого и подрывает доверие его к правительству.

4. Правильное течение и развитие государственной и общественной жизни возможно лишь при условии живого и тесного общения и единения государственной власти с народом.

-90-

-91-

5. Для устранения возможности проявления административного произвола необходимо установление и последовательное проведение в жизнь принципа неприкосновенности личности и частного жилища. Никто без постановления независимой судебной власти не должен быть подвергаем взысканию и ограничиваем в своих правах. Для вышеуказанной цели необходимо, кроме того, установление такого порядка привлечения к гражданской и уголовной ответственности должностных лиц за нарушение закона, которые обеспечил бы практическое осуществление начала законности в упралении.

6. Для полного развития духовных сил народа, для всестороннего выяснения общественных нужд и для беспрепятственного выражения общественного мнения необходимо обеспечение свободы совести и вероисповедания, свободы слова и печати, а также свободы собраний и союзов.

7. Личные, гражданские и политические права всех граждан Российской империи должны быть равны.

8. Самодеятельность общества является главным условием правильного и успешного развития политической и экономической жизни страны. Так как значительное большинство населения России принадлежит к крестьянскому сословию, то следует прежде всего поставить это последнее в положение, благоприятствующее развитию в нем самодеятельности и энергии, а это достижимо только путем коренного зименения нынешнего неполноправного и приниженного состояния крестьянства. В этих целях необходимо: а) уравнять крестьян в личных правах с лицами других сословий, б) освободить от административной ответственности сельское население во всех проявлениях его личной и общественной жизни и в) оградить его правильной формой суда.

9. Земские и городские учреждения, в которых по преимуществу сосредотачивается местная общественная жизнь, должны быть поставлены в такие условия, при которых они могли бы с успехом выполнить обязанности, присущие правильно и широко поставленным органам местного самоуправления: для этого необходимо: а) чтобы земское представительство было организовано не на сословных началах и чтобы к участию в земском и городском самоуправлении были привлечены по возможности все наличные силы местного населения, б) чтобы земские учреждения были приближены к населению путем создания мелких земских единиц на началах, обеспечивающих их действительную самодеятельность, в) чтобы круг ведомства земских и городских учреждений простирался на всю область местных польз и нужд и г) чтобы названным учреждениям были предоставлены должные устойчивость и самодеятельность, при наличности которых только и возможно правильное развитие их деятельности и создание необходимого взаимодействия правительственных и общественных учреждений. Местное самоуправление должно быть распространено на все части Российской империи.

Мнение большинства.³

Но для создания и сохранения всегда живого и тесного общения и единения государственной власти с обществом на основе вышеуказанных начал и для обеспечения правильного развития государственной и общественной жизни безусловно необходимо правильное участи народного представительства, как особого выборного учреждения, в осуществлении законодательной власти,⁴ в установлении государственной росписи доходов и расходов⁵ и в контроле за законностью действий администрации.⁶

Мнение меньшинства.⁷

Но для создания и сохранения всегда живого и тесного общения и единения государственной власти с обществом на основе вышеуказанных начал и для обеспечения правильного развития государственной и общественной жизни безусловно необходимо правильное участие в законодательстве народного представительства как особого выборного учреждения.

11. Ввиду важности и трудности внутреннего и внешнего состояния, переживаемого Россией, частное Совещание выражает надежду, что Верховная Власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывести наше отечество на новый путь государственного развития в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа.

Члены: Барон Александр Федорович Стуарт, С. А. Петров, Н. Масленников, Г. А. Смирнов, А. Еремеев, В. Кудрявый, Дмитрий Перелешин, Алексей Урсул, барон Р. Будберг, Л. В. Юмашев, М. Родзянко, Н. Карышев, И. Геркен, В. В. Марковников, А. Н. Баратынский, А. В. Васильев, Н. В. Лесли, В. С. Соколов, Н. В. Раевский, кн. Петр Д. Долгоруков, Э.

-92-

Загорский, А. ф.-Рутцен, В. Г. Якушкин, Н. Ширков, Евгений Артынов, Н. Рихтер, М. В. Челноков, В. Ф. Мейен, С. Муромцев, Ал. Ал. Савельев, Георгий Килевейн, В. Горинов, Ал. Иконников, Мих. Прокофьев, С. Бередников, А. М. Колюбакин, Ив. Корсаков, Сергей Маслов, Ф. В. Татаринов, А. Стахович, Вс. В. Михалевский, А. А. Атрыганьев, В. Ковалевский, Влад. Ладыженский, Ф. Лизогуб, Василий Горбунов, гр. П. Гейден, Мих. Калитин, Александр Брянчанинов, В. Эман, кн. Н. С. Волконский, Влад. К. Федоровский, Андрей Андреевич Ушаков, В. Племянников, Николай Шишков, Г. Костромитинов, Д. Протопопов, К. Арсеньев, Авчинников, С. Гвоздев, И. Аладов, Владимир Наобоков, князь С. М. Баратаев, Н. И. Метальников, Б. Т. Садовский, В. М. Вороновский, И. Г. Полуектов, Н. А. Хомяков, В. А. Энгельгард, А. Д. Юматов, С. А. Котляревский, А. М. Масленников, К. Б. Веселовский, Н. Н. Львов, Я. Т. Харченко, В. Г. Колокольцов, П. М. Линтварев, В. Верндаский, М. Колобов, В. Измайлов, А. Павлов, Новосильцов, В. фон-Дервиз, В. Кузьмин-Караваев, М. Петрункевич, Н. Милюков, Ф. Родичев, князь М. В. Голицын, Р. А. Писарев, П. Коропчинский, И. Жуковский, А. Свечин, В. М. Хижняков, А. Крылов, Н. Глебов, кн. Д. И. Шаховской, В. Марков.